Трагическое — эстетическая категория, характеризующая неразрешимый художественный конфликт (коллизию), развертывающийся в процессе свободного действия героя и сопровождающийся страданием и гибелью его или его ценностей. Причем катастрофичность определяется «внутренней природой того, что гибнет, и его несогласуемостью с наличным миропорядком» (Литературный энциклопедический словарь. М., 1987. С. 442). Трагическое в широком смысле — характеристика катастрофического мирочувствования, связанного с безысходным жизненным разладом, крушением надежд на самоосуществление, неотвратимостью гибели, переживанием бессмысленности существования (см. Гальцева Р.А. Трагическое // Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 578).

Трагический пафос характерен для всего творчества Достоевского и может быть отнесен к его сущностным характеристикам, однако трагическое в произведениях Достоевского имеет ряд особенностей, отличающих его как от античных трагиков, так и от новоевропейских. Трагедия (это слово означает в переводе «песнь козлов»), возникла как драматизация мифа (т.е. мистерия) об умирающем и воскресающем боге Дионисе: дионисийская мистерия завершалась хвалебной песней сатиров Дионису-воскресшему. Трагическое тоже есть как бы хвалебная песнь, но только не богу, а человеку: через свою трагическую гибель на путях свободы человек вплотную подходит к тому, чтобы вновь обрести себя. «Содержание трагедии есть <...> внутренняя закономерность человеческой жизни, осуществляющаяся и раскрывающаяся с очевидностью при попытке ее нарушить или отклониться от своей орбиты» (Булгаков С.Н. О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881—1931 годов. М., 1990. С. 193). Отсюда — высшая обреченность героев трагедии и непререкаемая правда этой обреченности. Это можно отнести к характеристике трагического и в произведениях Достоевского: его герои не знают еще своих «начал и концов», они застают себя в экзистенциальной свободе и, жаждая изведать, познать себя, идут по дороге свободы до конца — к катастрофе. В конце концов там, где происходит гибель, происходит и возрождение: там человек постигает свою сущность как свою судьбу.

Так, Раскольников («Преступление и наказание») совершает преступление, чтобы понять: «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Ставрогин («Бесы») ведет «ироническую жизнь» поначалу с аналогичной целью: «изведать свои силы» (10; 514). Устремленность к «концам и началам» уводит героев Достоевского из быта, из культуры (как «царства середины»), из «мира объективации» вообще — в «мир экзистенции», в глубь человеческого духа, в открывающуюся там его антиномичность («борьба Бога и Дьявола в сердце человека»), тем самым меняется и поле, на котором развертывается трагедия: традиционно трагедия происходила на «земле», у Достоевского же — в «подполье», т.е. не в сфере быта, а в сфере бытия осознанного. Мы видим у Достоевского не трагедию взаимоотношений чувственного человека и мира (античность), не трагедию души (Возрождение и новое время), а трагедию человеческого духа.

Как и во всякой трагедии, человек у Достоевского предстает перед вечностью, но не через непосредственное общение с божественным, а опосредованно — через сознание, культурную память, в которых и содержится Идеал, Абсолют, по отношению к которым человеку и нужно самоопределиться. Осознание их приходит в противоречие с самосознанием: таким образом, трагический герой Достоевского знает о своей трагичности (шаржируемой иногда самим же героем в комичность своего положения, например, «Записки из подполья»).

Идеал у Достоевского вносит трагический разлад в духовную жизнь героев: они не верят в него, но его образ есть у них — и этого достаточно, чтобы поселить в человеке недовольство собой — вплоть до самоубийства. Аналогично может «мучить» идея Бога (Кириллов: «Бог необходим, а потому должен быть <...> Но я знаю, что его нет и не может быть <...> Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя?» (10; 469).

Однако изображаемая Достоевским трагедия человеческого духа включает в себя не только разлад между сознанием Идеала и самосознанием, но и разлад между сознанием и самопроявлением или, другими словами, — между разумом и сердцем: для Ивана Карамазова оказывается неприемлемой его же собственная идея, «опредмеченная» в виде убийства Смердяковым отца, «натура» Раскольникова ведет себя «непредусмотренным» в его теории образом. Человек оказывается шире, неисчерпаемее, чем это кажется ему самому: никакой поступок, никакая идея не могут до конца выразить его глубину, заставляя мучиться виной несамотождественности. Трагическим бременем лежит на человеке его свобода: выбор влечет ответственность, поэтому люди так склонны отказываться от нее. Даже революционный нигилизм, заявляющий в начале свое своеволие и то, что «страдание он берет на себя», будучи пройденным до конца, оказывается отрицанием и свободы, и личности (см. слова Шигалева («Бесы») о том, что в своем социальном проекте он выходит из безграничной свободы и заканчивает безграничным деспотизмом). Свобода исходит «беснованием», человек с поистине дионисийским безумием растворяется в поработившей его идее, отождествляется с ней.

Таким образом, катастрофа приходит к трагическому герою не из вне, а изнутри: по сути его гибель оказывается разновидностью самоубийства либо самоубийством в прямом смысле этого слова. Кириллов о Ставрогине: «Ставрогина тоже съела идея» (10; 469). Абсолютная свобода оборачивается несвободой, потому что «в человекобоге погибает не только Бог, но и человек» (Бердяев).

Трагическая вина гибнущего героя, по Достоевскому, — попытка избежать своей судьбы как бремени человеческой свободы, а значит — и ответственности. Судьба — это не безликий фатум, слепой рок античной трагедии, а, наоборот, свобода, выбор: судьба не гнетет человека, а избирается им перед лицом вечности, в диалоге с божественным миром. Это различие хорошо подмечено Вяч. Ивановым: «То, что в глазах древних являлось неисповедимым предопределением судьбы, Достоевский возводит к сверхчувственному поединку между Богом и духом зла из-за обладания человеческой душой, к поединку, решаемому всякий раз самой душой, которая или обращается к Богу, ...или же уходит от Него, тогда в течение всей жизни не может Его припомнить, не может, хотя бы и хотела верить, и говорила о вере, в Него уверовать...» (Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 301).

Как и греческая трагедия, романы Достоеввского служат катарсису — «очищению души через переживание трагического» и «примирению с судьбой». Однако в соответствии с вышесказанным нужно уточнить, что своеобразие «катарсиса» у Достоевского именно в том, что 1) судьба не фатум, а свобода выбора между добром и злом, являющаяся сущностью человека; 2) очищается не душа, а дух: «изживаются» не страсти, а идеи — через дионисийскую поглощенность ими, через утерю в них человеческого лица — утверждается человек, любовно соединенный с миром, взявший на себя всю полноту ответственности и вину за зло этого мира. Катарсис у Достоевского — не высшая точка духа, а только еще ступень к ней.

Однако Достоевский понимает, сколь тяжела, а может быть даже и невозможна для человека христианская любовь. Но если бы свершилось такое чудо: все люди одновременно обрели духовное зрение и увидели бы, что «они не хороши <...> потому что не знают, что они хороши» (10; 189), то страдание на земле бы закончилось: «...жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай» (14; 262). Но таким духовным зрением большинство людей не обладает, поэтому до конца мира будет борьба и развитие. Трагедии у Достоевского заканчиваются не точкой, а многоточием: все еще впереди и всегда будет впереди.

Мосиенко Л.И.

Трагическое. Специфика Достоевского-художника — в особом пристрастии к трагическим явлениям жизни, к изображению действительности в ракурсе трагического, которое в его творчестве многопланово, многоаспектно. Это не только трагедия беспредельно понимаемой свободы, трагедия сознательного отпадения от Бога. Трагическое в жизни персонажей Достоевского рождается не в сфере чистого самосознания и самовыражения, не имеющего ничего общего с бытом и культурой. Оно имеет очевидные культурно-исторические истоки. О. Каус и Ф.И. Евнин убедительно и ярко показали трагическое мироощущение героев Достоевского, вызванное социальной катастрофой — переворотом всей жизни в связи с внезапным наступлением капитализма. Угол зрения Достоевского, по мнению Ф.И. Евнина, оказался «конгениальным» новой эпохе — писатель лучше других почувствовал ее содержание. Но трагическое в творчестве Достоевского — явление не только социальное, а и философско-этическое. Сама жажда человека идти по пути свободы до конца возникает из рожденного временем нового сознания личности, выводящей отныне все нормативы и ценности из себя, своего разума, своей рефлексии (Щенников Г.К. Достоевский и русский реализм. Свердловск, 1987. С. 211—223). Трагическое развивается из неограниченной стихии индивидуализма. Достоевский раскрыл трагедию человека, принявшего «право сильной личности» пользоваться случаем за проявление свободы. Противоречия современной цивилизации многие герои Достоевского воспринимают в плане экзистенциальном и трагическом, как свидетельство неистребимости зла, господства иррациональных сил, несостоятельности просветительской веры в разум и гуманизм. Л. Шестов утверждал, что сам Достоевский осознал бессилие гуманистической морали и склонился «к реабилитации прав подпольного человека», что он перестал верить в будущее счастье человека (Шестов Л. Избранные сочинения. М., 1993. С. 254). Такой вывод противоречит не только прямым заявлениям писателя и его героев («Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» — 25; 118; «Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России...» — 22; 31), но и господствующему пафосу его произведений, утверждающему способность человека к возрождению, к духовному воскресению. Но это воскресение, по мысли Достоевского, произойдет не иначе, как через страдание, «крестным путем», внутренней Голгофой: человеку надо подавить свою гордыню, преодолеть собственное «я». Это единственный спасительный путь не только для отдельной личности, но и для нации в целом, которая лишь тогда способна будет сказать свое особое слово в истории человеческой, когда освободится от национального эгоизма, вражды ко всему чужому, иностранному, когда обнаружит способность к жертвенному служению человечеству. Достоевский полагал трагическое и самым верным путем к обновлению общества, и наиболее эффективным средством изображения действительности. Романы Достоевского утверждают православно-христианское понимание трагического, которое в полифонической структуре его произведений взаимодействует с экзистенциальной трактовкой трагического, утверждаемой рядом главных героев (подпольный человек, Иван Карамазов). Религиозные основы трагического во многом определяют оптимистичные финалы романов Достоевского, в эпилогах которых на последних страницах как бы возникают своеобразные «иконы» (Т. Касаткина). Наличие в романах Достоевского пасхального начала превращает трагедию в комедию, утверждающую спасительность страдания. Достоевский изображает трагическое в перспективе идеала. Трагичные характеры и конфликты в его творчестве раскрывают огромный внутренний потенциал личности, историческое значение нравственной деятельности человека, освобождающегося от плена собственнических норм, обращающегося к заботам целого мира, сознающего ответственность за все.

Щенников Г.К.