Мифологизм — сюжетно-мотивационное конструирование художественной реальности по образцу мифологического стереотипа. В отличие от фольклоризма (который выражается в цитации фольклорного текста, прямом переносе или стилизации речевой и жанровой фактуры источника, его этнографических реалий) и историзма (конкретные эстетические и мировоззренческие позиции), мифологизм предполагает отношение к мифам как к готовым символическим ситуациям, мотивам и героям. Миф при этом понимается в виде изначальной (исторически безначальной) фабулы, имеющей общечеловеческую ценность. В широком смысле миф как ядерная художественная структура включает в себя и религиозные идеологические комплексы; в ином значении термина («авторский миф») сам текст порождает специальную мифологию (так, говорят о «петербургском мифе» у Достоевского), родственную символу со случайным значением. Как художник идеи, Достоевский объективно нуждался в создании такого типа художественной образности, в котором «сняты» логические противоречия между вечным и историческим (идеей и характером); им и становится «миф» — модель вечного события, вписанная в актуальный контекст современного. Так, судьба князя Мышкина — это вольная переработка мифа о крестном пути, в ее фабулу вплетены те эпизоды Евангелия, в которых Христос раскрыт в человеческой своей ипостаси. Такова ситуация Гефсиманского сада, трижды отмеченная прямым образом (8; 21) и путем намека (8; 256, 286—287). «Князь Христос» (9; 246) отчетливо осознает свою обреченность быть этому миру и этим людям искупительной жертвой. Явного мессианизма нет в его поведении, но добровольный крест высокого сострадания нудит его к жертвенной самоотдаче и открыто трагическому принятию неотменяемого удела: «Он предчувствовал, что <...> непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет ему впредь на долю» (8; 256). Получая в долю «этот же мир», Мышкин, по замыслу Достоевского, лишает себя той трансцендентной надежды, на которую мог еще уповать Христос Евангелия (Мф., 26, 39). С переводом «мифа» в «историю» кардинальные ценностные параметры бытия могут менять знак на противоположный — и тогда «невинность» Мышкина (9; 239) обращается в трагическую вину, предзнание им событий — в их роковую необратимость, детскость — в идиотизм, умное делание добра — в «нашептывание его демона» (8; 193). В «Преступлении и наказании» актуализирована мифология золотого века; в черновиках дан ее деистический вариант (13; 378—379, 17; 152—153); в «Сне смешного человека» развита философия истории как процесс утраты первых заветов и как непрерывное грехопадение избыточно прекрасных детей первоначального человечества. В «Легенде о Великом инквизиторе» создана своего рода «мифология истории»: дана картина социально организованного Зла как результат подмены чуда, тайны и авторитета обманом, тиранией и авантюрой. По мысли автора, драма искушения непрерывно воспроизводится в истории; люди вечно предстоят выбору: хлеб и (или) духовность, эгоизм и (или) любовь.
Достоевский создал авторский миф о преступном состоянии мира, в котором «миф» развернут непредсказуемыми альтернативами. «Идиот» и «Преступление и наказание» — романы криминальных завершений готовых идей: первый начат пришествием «князя Христа» и завершен преступлением, второй начат преступлением и выведен за пределы исторического времени в мифологии «Авраама и стад его» (герой предстоит началу времен, «до-истории»). В общности трагических судеб Раскольникова и Мышкина есть своя ирония: они оба разомкнуты в дурные бесконечности, — в бесконечность многократно умножаемого Зла и в бесконечность идеального благовозрастания. И там и там внутренняя мотивация поступка приходит в резкое противоречие с общежизненной событийной причинностью («ангельское» в Мышкине выводит его за круг бытия, как преступное в Раскольникове — за круг социума; Голгофа первого не завершается воскресением, второй уже на каторге «воскрес» — 6; 421).
У Достоевского миф, опрокинутый в историю, придает живой жизни умение органически-внутреннего самоосмысления: жизнь «думает» событиями и ситуациями. Миф — метатекст истории, но история всегда больше мифа, потому что всегда нова. Измерениями качественности жизни у Достоевского становятся «простота» (13; 178) и «фантастичность» (23; 144—145, 190): это «метод» и «язык» самой жизни, которая за внешней простотой самого диковинного сочетания фактов таит простоту и ясность почвенного самостоянья. Как в космосе истории человеку дан приоритет сознавания и ценностного суждения («Человек есть воплощенное Слово. Он явился, чтобы сознать и сказать» — 15; 205), так в романной действительности «Братьев Карамазовых» повествователь или герой-идеолог решаются на самые рискованные метаисторические восхождения, чтобы с высот мифа («Легенда о Великом инквизиторе») или риторического обобщения действительности (речи в суде, монологи Зосимы) предъявить миру свое несогласие с его устройством, «вернуть билет» Творцу, высказать гипотезу о будущем.
Исупов К.Г.
Прим.: Все цитаты из произведений достоевского и ссылки на его тесты даны по изданию: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. При ссылке на письма Достоевского, кроме номера тома, отмечен еще номер книги, например, 281; 63 означает: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Т. 28. Кн. 1. С. 63.
