Юродство — 1) экстремальная форма самоотречения, вид практической религиозно-бытовой аскезы внеуставного содержания; 2) у Достоевского — тип поведения героя-маргинала. Юродивый — трагический лицедей, антигерой-обличитель обыденного мира и его мнимых ценностей. Божье дитя, презревшее высокоумие земных князей и собственное тело, шут в веригах («Божий шут», — по выражению Л. Карсавина в «Поэме о Смерти», 1932), актер и зритель собственной игры. Его воспринимают как наместника Страшного Суда на земле. Юродивый никого не боится, суд земной ему не страшен, поскольку никто не способен оказаться более жестоким по отношению к своему телу, чем он сам; не боится он и чужого мнения. В жутковато-веселом поведении защитника правды последнее прикрыто, как щитом, убогим образом. Подлинная правда несказуема в гармоническом речении и в упорядоченном по правилам риторики высказывании (см. специфическое косноязычие юрода; Аким во «Власти тьмы» Л. Толстого; стихотворство капитана Лебядкина). Есть стыд формы и бесстыдство последней правды. Юродство и есть самораскрытие в человеке стыда как формы правды, ее эпатирующее людей явление. Феномен юродства является изначально русским, не имеющим прямых аналогов в культурах иного типа (ср.: фигуры евнуха, дервиша, аскета-пустынника, йога). В своей истории русское юродство не исчерпано биографиями знаменитых юродивых, оно получает множество секулярных форм выражения, как на уровне бытового поведения, так и в литературных образах и в философской личности. Юродство стало глубоко национальной чертой отечественного поведения и образа жизни, а со временем — и предметом игры и мимикрии (лже-старец Распутин). Наличие черт юродства в облике мыслителя — писателя и художника — не следует трактовать в оценочных интонациях: амбивалентный характер юродства сочетает бессознательное лицемерие с открытым отрицанием основ нормированной жизни, надрыв страдания с комической самокритикой, сакральную серьезность религиозного подвига с жизненной клоунадой. Юродство выражает отчаяние перед несовершенной жизнью, тоску о слабом человеке и попытку прорваться сквозь грешную телесность к святой возможности встречи с Богом, раскрыться ему в жертвенном самонаказании. Юродство — форма кризиса духа и вечного стояния на пороге смерти заживо. Юродство может свидетельствовать о трагической разломленности жизни на неадекватные сферы слова и идеи. Так, озабоченность Мышкина мыслевыражением («Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех и унижает идею...» — 8; 458) определяет неполноту его личного юродства, в принципе неспособного завершить героя и оставляющего его на стадии «идиота» (отсюда в частности все следствия трагической вины Мышкина). От самоуничижительных жестов Макара Девушкина и Фомы Опискина до эстета-юродивого Ставрогина и позерского юродства Федора Павловича Карамазова, от маргиналов церковной ограды («блаженная»-юродивая Лизавета; изуверско-фантастическое юродство отца Ферапонта) до патологического лже-юродства Смердякова — таковы воплощения «основного героя» Достоевского. Для писателя в подлинном юродстве был дан народный идеал органической святости: «Лучшие люди. Где теперь и что такое теперь лучшие люди <...> Чины — пали. Дворянство — пало. Все форменные установки лучшего человека — пали. Остались народные идеалы (юродивый, простенький, но прямой, простой. Богатырь Илья Муромец, тоже из обиженных, но честный, правдивый, истинный)» (24; 269). На героях Достоевского сказалось исконно русское юродство мысли (привычка к негативному, «от противного», поиску правды) и юродства творческого поведения, связанного в частности с мессианскими наклонностями: таково поведение П. Чаадаева, А. Хомякова, поздних Н. Гоголя и Л. Толстого, В. Гаршина, Н. Федорова, В. Соловьева, символистов. Юродство связано в русской культуре с «уходом» как типом фронды (уход в скиты или монастырь, «к цыганам» или «в актеры», в город или в деревню, «в народ» или в эмиграцию; ср. романтический мотив «добровольной» ссылки). Уход в город внес элементы юродства в поведение С. Есенина и В. Шукшина; например, его «чудики»; «в народ» ушли и пропали А. Добролюбов и Л. Семенов (их, как и Л. Толстого, Н. Бердяев назвал «нашими русскими францисканцами»). Юродство как тип «Божьего безумия» наблюдали в поведении В. Хлебникова, А. Белого, В. Свенцицкого, Н. Клюева, Е. Честнякова, обериутов и футуристов. Именно героям Достоевского отечественная культура обязана непрерывностью юродской традиции. Если для С. Булгакова в «подвиге юродства» мыслится предел забвения «самости» в жертвенном предстоянии Богу (Свет невечерний. М., 1917. С. 348), то для М. Бахтина в этой надчеловеческой и абстрактной отверженности заключен грех гордого одиночества и противления другому (Бахтин М.М Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 105—106, 125, 128, 150, 161, 353). Известного предела самоотрицания (не без влияния Достоевского) достигает юродство в героях утопий-антиутопий А. Платонова «Чевенгур», «Котлован», «14 Красных Избушек». Современное прочтение феномена юродства усиливает в нем элементы вымученного и наигранного героизма паче гордости.
Исупов К.Г.
Юродское — специфическая этико-эстетическая категория в творчестве Достоевского 1866—1881 гг., проявляющаяся в ситуации, когда носитель позитивного начала вынужден, отстаивая высшие духовные ценности, проходить через унижение, осмеяние, поругание, аналогичные тем, что перенес Иисус Христос в последние дни своего земного существования (страсти Господни). Исторически эта категория восходит к категории юродивых, как бы восстанавливавших своим образом жизни и поведения первоначальный смысл распятия: «святость через позор» (Г.С. Померанц). Юродское эстетически многопланово, т.к. Иисусу в этот момент было присуще не только трагическое («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?» — Марк. 15; 34) и возвышенное («Да будет воля Твоя!» — Матф. 26; 42), но и жалкое («И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему» — Марк. 15; 19). Эстетическая неоднозначность такой ситуации хорошо ощущалась людьми первых веков. Эллины не хотели признавать Иисуса богом не только потому, что Он был в их глазах варваром, но и потому, что в фигуре Его обнаруживали нечто жалкое; их смущал позор Его смерти, ее «неэстетичность». В качестве воплощения божественного начала они могли признать лишь прекрасное, героическое и величественное, поскольку в них идеал торжествует, выступая в силе, славе и мощи, тогда как в жалком он, задавленный и поруганный превосходящими силами зла, отчаянно-робко заявляет о своем праве на существование. Язычники знали, что жалость чаще всего направлена на нечто слабое, неспособное защититься, хотя и привлекательное — на детенышей, мелких животных, больных, нищих и т.п. С их точки зрения, Бог не мог быть жалким, слабым, иначе какой же он бог? Но краеугольный камень христианства — милосердие (любовь-жалость к ближнему). Эта религия провозгласила Бога поруганного, а своим символом сделала распятие: «Мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для Еллинов безумие...» (1-е послание ап. Павла Коринфянам, 1:23).
Христоцентричные герои Достоевского, как правило, вынуждены проходить в своей сюжетной судьбе через поругание, являющееся своеобразным аналогом страстей Господних. В результате юродское становится выражением святости героев в миру. Оно есть в незаслуженно унижаемых и оскорбляемых князе Мышкине и Соне Мармеладовой, в Маврикии Николаевиче, стоящем на коленях по приказу Лизы, в Дарье Шатовой, мужественно и кротко переносящей свое двусмысленное положение, в старце Зосиме, перед которым паясничает Федор Павлович, в Алеше Карамазове, «вечном» посреднике, принимающем на себя удары, адресованные его братьям, и в довершение всего проходящем испытание «тлетворным» духом. На «юродивость» героев нередко указывает сам текст: Раскольников во время первого посещения комнаты Сони несколько раз называет ее про себя юродивой (6; 248—249), князя Мышкина неоднократно рекомендуют «дураком» и «идиотом», что синонимично понятию «юродивый», Алеша Карамазов характеризуется автором как «человек странный, даже чудак» (14; 5), из «юношей вроде как бы юродивых» (14; 20), и, наконец, Катерина Ивановна прямо называет его «маленьким юродивым» (14; 175).
С эстетической точки зрения, юродское — комплекс жалкого, трагического и возвышенного, где жалкое играет совершенно особую роль, поскольку другие персонажи произведения обычно замечают в первую очередь именно его и реагируют на него подобно эллинам времен апостола Павла (в отличие от читателя, которому в первую очередь раскрывается второй аспект юродского). Комплекс этот оформляет противоречие между безмерностью и надмирностью христианского идеала и несоответствием ему ограниченных возможностей земной формы.
С одной стороны, для христоцентричных героев Достоевского характерно тончайшее понимание человеческой души, глубочайшая мудрость, а с другой стороны — в их поведении всегда есть что-то неловкое, нелепое, жалкое, какое-то «отсутствие жеста» (на которое жалуется князь Мышкин), нехватка возвышающего момента, вместо которого — скандал и «клоака». Поэтому почитатели их как будто стыдятся своих «святых» (что хорошо прослеживается в отношении Аглаи Епанчиной к князю Мышкину), они, подобно древним эллинам, не могут адекватно воспринять, «вместить» юродское в них, жалкое внешне и возвышенное внутренне. Причину, по которой носители христианского идеала изображены в произведениях Достоевского именно так, раскрывают слова таинственного посетителя Зосимы: «...непременно будет так, что придет срок <...> и поймут все разом <...> и удивятся тому, что долго сидели во тьме, а света не видели <...> Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать <...>, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль...» (14; 276).
До тех пор, пока большинство людей живет во тьме эгоизма и индивидуализма (в уединении от всех), считая это нормой, жизнь в миру по заповедям Христовым будет казаться юродством. Юродское в произведениях Достоевского стало проявлением того факта, что ему удалось найти адекватную для православного миропонимания эстетическую форму. «Эллинское» требование классической эстетики, чтобы идеал обязательно являлся в силе и величии (хотя бы и в величии гибели), было им отвергнуто. Как Иисус Христос прошел в своем земном пути через издевательства и унизительную казнь, так и христоцентричные герои Достоевского проходят через унижение и поругание, дабы явить лик Божественной красоты и славы. Демонстрируя своим читателям, что юродское обусловлено не внутренней слабостью христиан, а наоборот, их силой, их способностью противостоять жестокости и косности земного бытия, писатель готовил современников к воцерковлению, попутно становясь одним из самых решительных реформаторов мировой эстетики.
Алексеев А.А.
Юродивый герой — герой с особым типом сознания, проникнутого христианской идеей, с особыми пространственно-временными представлениями и ощущениями. При этом внешние атрибуты юродивого «Христа ради» Древней Руси редуцируются и отходят на второй план.
«Шут-юродивый» раннего творчества Достоевского в значительной мере замещается и вытесняется юродивым героем в зрелом периоде при существенном внешнем «обмирщении». Юродивый герой больший христианин, чем то принято в миру. Его честность, открытость и наивность порождают реакцию комизма и неприятия героя «миром». В этом смысле автор и за ним исследователи называют «юродивыми» Мышкина, Алешу Карамазова. Однако целый ряд персонажей и в этом смысле не являются юродивыми, но другие герои называют их так — это метафора, развернутая в сторону глубочайшего христианского мироощущения. Таково «юродство» Сони Мармеладовой. Повествователь в «Братьях Карамазовых» называет юродивыми монахов Варсонофия и Ферапонта. Это персонажи, близкие традиции ложного и природного юродства. Близки природному и одновременно юродству «Христа ради» Марья Лебядкина и Лизавета Смердящая. В раннем творчестве исследователи иногда называют юродивыми у Достоевского тех, кого точнее Н.М. Чирков именовал «шутами-юродивыми» за их сложную, двойственную натуру. В ряду главных героев имеются и такие, которые, не являясь юродивыми ни в одном из названных смыслов, используют юродское слово или юродский жест. Таков старец Зосима, отчасти Раскольников, Версилов, герой рассказа «Бобок» и «смешной человек».
Важнейшим юродским жестом-поступком является юродское странствие, которое в поэтике Достоевского получает статус сюжетообразующего мотива. Особым видом юродского странствия является странствие в инобытие в сознании героя. Такое странствие имеет значение композиционного приема в рассказах «Мальчик у Христа на елке», «Бобок», «Сон смешного человека». Оно — в мир мертвых, ангелов, в «золотой век», когда далекая звезда оказывается той же землей в другом времени. Такое странствие связано с предчувствиями, знамениями, откровением как зримым явлением истины нравственного бытия. В этом странствии Достоевский применяет прием амплификации сна и смерти, что и позволяет нарушить обычные пространственно-временные отношения и выработать собственную концепцию времени и пространства. Происходит вмещение пространства в пространство и времени во время. Предчувствия героя в этом случае связаны с болезненными состояниями по типу юродского сознания. «Странничество» юродивого героя имеет еще одну важную поэтическую функцию в романном мире Достоевского. Такой герой выполняет роль медиатора между всеми остальными героями. Комизм и трагизм юродивого героя черпает свою наполненность из древних культурных пластов и ориентирован на адаптированный народным сознанием христианский идеал. Путь юродивого героя — это путь к народу, к народному сознанию и пониманию идеала. Ряд юродивых героев (или героев типа «святого старца», близких по духу к юродству, как Зосима) предваряет и предуготавливает появление в мире Достоевского непосредственно образа Иисуса Христа в «Легенде о Великом инквизиторе». С образом юродивого героя у Достоевского связывается идея мгновенного нравственного преображения и нового мироустройства на началах любви и согласия. Изучение юродства и юродивых у Достоевского стало возможным после выхода в свет ряда известных работ Д.С. Лихачева и А.М. Панченко, раскрывших феноменологию древнерусского юродства.
Иванов В.В.
Прим.: Все цитаты из произведений достоевского и ссылки на его тесты даны по изданию: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.
