Жертва — 1) архаическая форма предметно-символического обмена; 2) понятие христианской этики; 3) элемент картины мира Достоевского и существующая философема философии жизни.

В первом значении образ жертвы возникает в разговорах героев о космодицее, в эпизодах онтологического бунта против мироустройства, для блага которого «предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице» (14; 224); исследователи связывают этот мотив с фольклорными и масонскими стереотипами жертвы. Второй, этический контекст вписан в историю православной идеологии богообщения, дружбы, эроса как жертвенных по преимуществу. Персонология Достоевского призывает к отречению от «я» в обмен на обретение Собора духовных сотрапезников в истине: «Это — быть властелином и хозяином даже для себя самого, своего я, пожертвовать этим я, отдать его — всем. В этой идее есть нечто неотразимо прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое» (20; 193 — курсив Достоевского — Прим. ред.). Жертва как искупление греха через страдание есть идеал, «исполнение закона», чтобы сохранилось «равновесие земное» (20; 175). На фоне революционно-демократической идеологии жертвенного заклания целых поколений ради будущего благоденствия потомков (см. некрасовское «Умрешь недаром... Дело прочно, Когда под ним струится кровь» — «Поэт и Гражданин», 1856), Достоевский счел необходимым разделить жреца и жертву: «Только то и крепко, подо что кровь течет». «Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он — закон крови на земле» (27; 46). Но у Достоевского есть и третья формула, в соответствии с которой обосновывается метафизическая необходимость жертвы, коль скоро дольний мир трагичен по сути и есть проекция горней мистерии богочеловеческого процесса в истории. Переживать мир как мистерию означает, что 1) действительность содержит сакральную телеологию (Голгофа); 2) в ее центре предположена искупительная жертва. Социальная метафизика через жертву спасаемого мира (метаистория) не находит прямых соответствий в плане актуальной реальности («в злобе дня»): «В идеале общественная совесть должна сказать: пусть погибнем мы все, если спасение наше зависит лишь от замученного ребенка, — и не принять этого спасенья. Этого нельзя, но высшая справедливость должна быть та. Логика событий действительных, текущих, злоба дня не та, что высшей идеально-отвлеченной справедливости, хотя эта идеальная справедливость и есть всегда и везде единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни» (24; 137 — курсив Достоевского. — Прим. ред.). В текстах с криминальной фабулой наблюдается мифологическая инверсия жреца и жертвы (например, Раскольников, Кириллов); палача-идеолога (Иван Карамазов) и исполнителя (Смердяков). Герой может расценивать жертвоприношение как заклание идеи («идею убил» в «Преступлении и наказании»), но реальность мстит герою далеко не метафизически социальной изоляцией, безумием и гибелью. Жертвенный эрос Достоевского имеет свой этически деформированный аналог в виде «любви к жертве» (в «Подростке»: «Мне кажется, жертву любят; по крайней мере, можно любить» — 13; 35). Комплекс «любви к жертве» определяет контексты таких произведений, как «Кроткая», «Сон смешного человека», «Записки из подполья». С другой стороны, жертвенное отстаивание подлинного православия перед всем миром Достоевский считал национальной чертой своего народа и исторической задачей России (24; 307—308). Как вероисповедальный термин и как элемент художественно-идеологической конструкции, жертва оказывается интегральным ядром космоса Достоевского, онтология которого развернута в рамках евангельской мистерии предвечной жертвенности.

Исупов К.Г.